Журнал Сеанс 90

Первые слова «Дикой банды»: «Если кто шевельнется — прибейте!» В 1969 году этот вестерн вознес Сэма Пекинпа на режиссерский Олимп. Он пришел в кинозалы, чтобы взять на прицел каждого из нас.

В этом году мы отмечаем столетие Пекинпа. Может показаться, что Кровавый Сэм — гость из далекого прошлого. Для нашего времени он фигура маргинальная. Плоховато состарился. Брутальный сексист. Пьющий параноик. Диктатор на съемочной площадке. Не пора ли ему с парохода современности? Но ведь так было всегда. Пекинпа и для 1970‑х был слишком старомоден. Он был отщепенцем, застрявшим между студийным кино 1950‑х и беби‑бумерами Нового Голливуда. Он и снимал о героях, безнадежно выпавших из прогрессивного времени. Острое переживание собственной неуместности стало для Пекинпа топливом. На нем он стремительно мчался к финалу своей короткой карьеры.

Пекинпа питал истеричный спор со временем и публикой, его взвинчивали бесконечные конфликты с продюсерами, которые решались по правилам фронтира. Где‑то он шел войной один против всех, где‑то бежал, прихватив с собой негативы. Дикий Запад — это ведь его корни, это его ностальгия. От этой ностальгии недалеко было скакать до фрустрации и горечи. Там он и обосновался.

1970‑е не стеснялись своей завороженности насилием. Но никто на киноэкране не предъявлял эту порочную одержимость прямее и простодушнее, чем Пекинпа. Никто не ставил перед зрителем зеркало столь безжалостно — так что оставалось только нажать на курок, выстрелив в отражение. Его считали проповедником насилия, жестокостью его героев упивались. А он лишь черпал вдохновение по нашу сторону экрана, в зрительном зале, обнаруживая лицемерие — лучший клей для общества. Хотели насилия? Получайте. Сегодня, когда во всем принято видеть пресловутую «неоднозначность», разговор о Пекинпа важен как никогда. Его монтаж — как истинная поэзия — счищает с губительных тем жир оговорок, предъявляя в первозданной простоте смерть и жизнь, власть и подчинение, любовь и предательство, страх и страсть, мужчину и женщину. Говоря о его фильмах, неизбежно начинаешь размышлять о цинизме и самоцензуре, о бессилии художника. Для человеческих грехов и преступлений кино — слишком ненадежный рассказчик. Но Пекинпа до самой своей смерти старался дать камере шанс. Да, он бесстрашно терпел поражение. И, кажется, знал: нет вещи более киногеничной, чем фиаско.